Шанс, в котором нет правил [черновик] - Ольга Чигиринская

Габриэлян молчал.

— А что ты думаешь об их трактовке? — спросил Суслик. Все равно он не заговорит о деле сразу.

— Да пока не знаю. Понимаешь, меня в этой версии всегда смущала мелочность происходящего. Ну что такого делают с собой и другими старшие, чего не делали люди? Да что там — и тебе, и мне прекрасно известно, что очень многих людей только власть старших и страх перед ними удерживают от вещей, от которых не то что нашего патрона, а его омского коллегу свернуло бы по трем переменным. И это нельзя объяснить их «растлевающим влиянием» — до поворота дела шли не лучше. Зачем врагу рода человеческого, если он есть, тратить столько сил с таким малым выходом? Вариант Иоанна Богослова, например, вполне логичен и грамотен — зачем притворяться меньшим злом, когда можно притвориться добром? А нынешняя картина сюда никак не лезет.

Суслик пожевал губами.

— Я помню его в себе. Это было что-то совершенно нечеловеческое, враждебное. Но, по-моему, еще и… глупое что ли. Во всяком случае, истеричное.

— Вот я и думаю, что это что-то не совсем то. И потом, зачем Люциферу материальный носитель? Ведь сколько согласие ни давай, а пока крови не выпьешь, не будет никакой инициации. И на себя посмотри — визитера из тебя вышибли, а изменения им внесенные остались. Физические вполне. Так что до единой картины нам еще копать и копать, как мне кажется.

Суслик посмотрел на Габриэляна, улыбнулся:

— Ты забыл еще одно свое сомнение озвучить. У тебя идея благого Бога не стыкуется с твоим собственным существованием.

— Конечно, — кивнул Габриэлян, — А у тебя стыкуется?

— Не очень. И со своим собственным — не очень. Если бы я остался там с ней — тогда еще как-нибудь… но я есть, я был продан Волкову и, до последнего времени, был предан ему. Ни в какие ворота. Но у Рут это как-то получалось. У этого мальчика — тоже. И, кажется, у их dux bellorum. Я вот пытаюсь понять — как?

— Если бы это был плохой роман, я бы сказал, что они продали душу другой стороне. Она ведь их тоже берет. Не знаю. Данных недостаточно категорически. Но именно поэтому, очень не нравится мне эта ягуариха. Пришел мальчик, сыграл на дудочке, и к тебе вернулась память. Не бывает таких совпадений.

— Мальчик, — Суслик мысленно пожалел Игоря, его сейчас должны были потрошить всерьез, — был совершенно искренен. И потом, такое невозможно подстроить.

Габриэлян повернулся и посмотрел на коллегу в упор.

— Невозможно для кого именно, позволю себе спросить? Действующих эмпатов вокруг — хоть улицы мости, включая твоего визитера, действующее «зеркало» — на кухне омлет подъедает и пытается представить, о чем мы сейчас разговариваем, влезая поочередно в наши шкуры. Мы только что установили с высокой вероятностью, что имеем дело с как минимум двумя видами существ не вполне материальной природы. Кому невозможно?

Жалко, что я не старший, подумал Суслик. Красивое, наверное зрелище, он же сейчас горит на полнеба. Интересно, каким цветом? И интересно — почему. То, что в игре — участники много сильнее нас, он всегда знал. Что же его так задело?

Габриэлян выдохнул, дернул щекой и совершенно спокойно сказал

— Тебе нужно уходить. В ближайшие несколько дней. На дно. И так основательно, чтобы не только этот из Кириафа, но и я сам тебя не нашел.

— Я не сорвусь, — Суслик выпустил колечко дыма.

— Это ты сейчас так думаешь. — Габриэлян оперся локтями на перила балкона. На Суслика он больше не смотрел. — Дело даже не в этом. Если вернулась память — вернется все; уже возвращается. Рано или поздно сдвиг станет качественным — и его заметят. И тут к нам придут даже не из СБ, а из, как ты выражаешься, «отряда 731». И мы сгорим уже вчетвером. Может быть все-таки к ним… Они могут решить, что ты — втычка, что это мы развиваем ситуацию — и просто пристрелить тебя с перепугу, но с другой стороны, кто-то у них явно знает, как это лечить — помогли же они Искренникову…

— Пошел ты к ёбаной матери, логик хренов, — нежно сказал Суслик. Габриэлян чуть не подавился воздухом. Неужели оно идет так быстро… — Ты хоть понимаешь, что именно ты сейчас сказал? — Суслик щелчком отправил сигарету с балкона, сопроводив этот асоциальный акт легким подобием свиста. — Ты сказал, что если за мной явятся из лаборатории, ты выбросишь свои распродрагоценные планы в форточку и пойдешь вытаскивать меня. И предложил мне уйти. В конечном счете — потому что мне там могут помочь. Вернее, потому что ты, творение Бэббеджа, думаешь, что у меня на уме именно это, только я не решаюсь сказать это вслух. Послушай меня. Если что-то сдвинется, я поговорю с Волковым. Не ты поговоришь, а я поговорю. Господин советник любит курьезы. И любит, когда у его людей есть причины быть ему верными.

— Извини, — сказал Габриэлян. — Но я все-таки думаю, что мы рискуем. Если тебя разберут на запчасти, мои распродрагоценные планы все равно придется менять на корню. Мы рискуем. И ты поступаешься слишком многим.

Суслик вытащил новую сигарету, погонял между пальцами. Он их так мог по четверть часа крутить, прежде чем прикурить — не то забывал о них, не то себя дразнил, не то еще что-то.

— Два года назад я бы к ним побежал. Несмотря на риск. А сейчас… А сейчас я думаю, что я-прежний завалил операцию. И под конец все-таки уступил.

— Тоже мне упрек. — Габриэлян откровенно не понимал. — Шансов у вас было, как у нас сейчас, меньше даже. А ключ можно подобрать ко всякому, было бы время и умение.

— Ко мне — нет, — щелкая зажигалкой, сказал теперь уже окончательно и навсегда майор Андрей Кессель, псевдо Суслик. — До вчерашнего дня можно было, а сегодня — уже нет. И я думаю, что ты прав. Это не совпадение.

Он затянулся, положил руку на перила. Человек рядом с ним стоял неподвижно, но Кесселю, как всегда, казалось, что от Габриэляна идет какой-то едва уловимый гул — как от линии высокого напряжения под током. Суслика всегда удивляло — как это старшие его не слышат? Чужое спокойное бешенство шло через него. Только теперь оно было не совсем чужое. Этот мир непригоден для жизни. Что ж — ему придется измениться.

Дыру затянуло пленкой. Очень тонкой — двинься, порвется. Обязательно порвется. Наверняка. Но там, где взяли эту, есть еще. Вмешательством свыше это было ровно в том смысле, в каком все на земле было вмешательством свыше. Я сам, — подумал Кессель, — мне нет смысла иначе. Но в любом случае, спасибо.

Еще только где-то на другом конце каменного ущелья родился и начал расти придушенный глушителем мотоциклетный рык — а Игорь уже знал, кто это — и, улыбаясь, вышел на середину дороги, навстречу летящему сквозь ночь мото-самураю.

Тот затормозил вровень, поднял забрало, показал большим пальцем на закрепленный у седла пассажирский шлем и очень, очень спокойно сказал:

— Садись.

Игорь сел, расстегнув плащ снизу на две пуговицы, надел шлем. Андрей рванул мотоцикл с места — с такой скоростью, что Игорь ощутил сильный, безболезненный удар воздуха. Еще одной пуговицей вверх — и килт, а так же то, что под ним, оказались бы прижаты к животу. Вот тут-то и можно было бы поговорить о голубой ленточке.

«Не знаю, где ты шлялся, друг — но взял ты первый приз…»

Да уж… Первый приз по идиотизму, прав Кессель, на все сто двадцать пять процентов прав. И прав будет Андрюха, что бы с ним ни сделал. Потому что так нельзя. Но надо. И что, блин, делать, если нужно сделать именно то, чего делать нельзя?

И, что самое смешное, они с Кеном говорили, говорили о том, какие они идиоты. И о том, чем они рискуют. И да, он засветился как северное сияние над Мурманском. Да, его могли взять и выпотрошить — правда, Кессель не подозревал, что переброска и так намечена, и Игорь по причине обычной Энеевой паранойи знает только одну точку, и это правильно. Так что хоть и дурак — но все-таки ж не такой, как кажется.

И, несмотря на все это — внутри жило ощущение правильности сделанного. С момента, как он увидел на экране улыбку того, настоящего Кесселя — он уже не мог думать о нем новом без сострадания. И все резоны конспиративной жизни разбивались о вопрос — «Искренников, где брат твой Кессель?» Резоны призывали ответить — «Разве я сторож брату моему?», а душа не давала. И еще — оставалась досада. Что-то было недосказано. Недовыяснено. Странное какое у Кесселя недомогание — Игорь никаких недомоганий у себя не помнил с момента инициации. Ну, кроме последних неприятностей — сломанных в запале костей и порванных мышц. Вот еще один недокрученный (хотя и последней важности) вопрос: закончилось ли это у него и как он справляется, если нет? Мотоцикл рассек центр города-спрута, вырвался на простор Варшавского шоссе и перешел на вторую космическую скорость. Игорь блаженно зажмурился, слушая пение собственного сердца. Сердце напевало тему из «Трюкача». Был, был в Андрюхе этот адреналиновый нерв под шкурой сурового самурая. Ехать бы и ехать так до самого Питера, с перерывами на отлить… Но возле парка у поворота на Каширское у Энея в шлеме что-то булькнуло, он сказал «Спасибо» — и мотоцикл остановился.